Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен
В погоне за благосклонностью Гогена Винсент вернулся к работе над «Колыбельной», которая по-прежнему стояла незавершенной на мольберте. Теперь Винсент решил завершить свою вдохновленную Лоти икону материнства – самый памятный из сувениров проведенных вместе дней. Он мечтал поместить ее между двумя картинами с подсолнухами, в этом подобии молитвенного триптиха соединив собственное представление о «Юге Домье» с «шикарными» букетами цвета в духе Гогена. В риторическом запале, сдобренном миссионерским духом прошлого («С нами свет, озаряющий нашу стезю, светильник нашим шагам»), он воображал, что этот союз образов искупит не только неудавшееся совместное предприятие с Гогеном, но и все страдания и жертвы, связанные с его путешествием на юг. «Мы изо всех сил старались угнаться за импрессионистами, – писал Винсент брату, излагая планы по созданию целой серии „Колыбельных“ и „Подсолнухов“ (в общей сложности то ли семи, то ли девяти картин), – а теперь я пытаюсь завершить полотна, которые, без сомнения, обеспечат мне то скромное место в их ряду, на которое я претендую».
Для больничных врачей Винсент написал два автопортрета: на обоих он изобразил себя с аккуратно забинтованным левым ухом, в темно-зеленом пальто и новой меховой шапке, явно желая уверить Рея и остальных, что пациент прилежно следует рекомендациям (их и Распая) почаще гулять и дышать свежим воздухом. На обоих портретах взгляд Винсента сосредоточен и спокоен. На одном художник безмятежно курит трубку, на другом он, словно принося клятву усердно трудиться, стоит рядом с мольбертом, а на стене за его спиной – японская гравюра, утверждающая художественную состоятельность и верность идеям авангарда, которые должны были обнадеживать провинциальных медиков – ценителей современного искусства.
На автопортрете, выполненном, вероятно, для Тео, Винсент изобразил себя совершенно иначе (в письмах брату он никогда не упоминал портрет с перевязанным ухом). Портрет для брата был выполнен в том же небольшом формате и в солнечной палитре, что и многочисленные автопортреты, написанные Винсентом в Париже. На нем был изображен человек, мало напоминавший недавнего пациента больницы, – здоровый, моложавый (чисто выбритый в госпитале); бинты и раны, продемонстрированные докторам, здесь совершенно не видны. В письмах художник приправлял описания недавних событий легким юмором: «Что касается меня, то я не вижу смысла покидать этот уголок земли и ехать в тропики… лично я чувствую себя слишком старым и (особенно если я приделаю себе ухо из папье-маше) слишком хлипким, чтобы ехать туда».
Портрет доктора Феликса Рея. Холст, масло. Январь 1889. 63 × 53 см
Автопортрет с перевязанным ухом. Холст, масло. Арль, январь 1889. 60 × 49 см
В письме Йоханне Бонгер Тео шутливо сравнивал себя с «устрицей в раковине» и предлагал новоиспеченной невесте помочь ему выбраться на свободу. Из поездки в Голландию он вернулся преисполненным ожиданий. Неделя, проведенная с Йоханной, только усилила страстную влюбленность, которая накануне Рождества перевернула все его размеренное существование. «Ты не представляешь, насколько изменила мою жизнь», – писал Тео невесте сразу после возвращения в Париж. По словам Йоханны, на родине влюбленные провели «чудесную неделю», встречаясь с семьями и друзьями, но главное – лучше узнавая друг друга. Они беседовали о Гёте и Шекспире, Гейне, Золя и Дега. Йоханна играла Тео Бетховена, он водил ее в галереи. Они превозносили достоинства друг друга. «Ты приносишь в мою жизнь солнце», – уверял Тео. «Неужели я и вправду твое солнце?» – зардевшись, отвечала Йоханна.
Этот свет, привезенный из Голландии, изменил «мрачный мир» Парижа, ночь обратилась в день. Тео открыл для себя новые светские радости: от задушевных ужинов с братом Йоханны Андрисом до роскошных вечеринок в блестящем обществе. (Йоханна игриво журила жениха за «шатание без дела».) У себя дома Тео наслаждался компанией голландского художника Мейера де Хана – он поселился вместо Винсента в квартире на улице Лепик и каждый вечер выслушивал любовные излияния Тео. Но и одиночество больше не пугало счастливого жениха. «Если я порой ловлю себя на том, что насвистываю или напеваю какую-то мелодию, это все твоя вина», – писал он Йоханне.
Поздним вечером, днем, во время перерывов на работе Тео всегда находил время для писем – нежных, полных заверений в вечной любви, так похожих на письма Винсента. «Мне бы хотелось положить голову тебе на колени и купаться в твоей любви», – писал невесте Тео. Несмотря на плотный график и подготовку к очередной февральской выставке Моне, не проходило и дня, чтобы Тео не написал одно, а то и два письма. Он посылал любимой книги (сочинения покровителя влюбленных Жюля Мишле), свои фотокарточки и даже нарисованный де Ханом портрет. Тео жалел, что не стал художником: «Я могу так ясно представить тебя, что мог бы написать твой портрет, если бы знал как». Он жаждал отдать Йоханне «лучшую и самую потаенную часть себя» и вторил Йоханне, признававшейся жениху: «Нити, связывающие меня со старой жизнью, мягко и незаметно ослабевают, и я большей частью живу в будущем».
В светлом будущем не было места для непутевого брата. За три недели, которые минули с момента его возвращения из Голландии, Тео написал пятнадцать писем Йоханне – пухлые пачки страниц, заполненных будничными подробностями, сокровенными вопросами и уверениями в любви. Винсенту за это время он написал всего три письма – все они были лишь сопроводительными записками к денежным переводам. Никаких фотографий он в эти письма не вкладывал. В то время как Винсент отвечал незамедлительно (иногда отправляя брату в ответ не одно, а два письма за день) и пространно (одно из его посланий растянулось на двенадцать страниц), записки Тео приходили с опозданиями, и речь в них шла в основном о деньгах. На жалобы об отсутствии денег после выписки из больницы (младший брат пропустил первый январский перевод) Тео потребовал, чтобы Винсент подготовил бюджет на год, предупредив брата, что супружеская жизнь потребует новых расходов.
В потоках слов, что лились в письмах из Парижа в Амстердам, имя Винсента упоминалось редко. Йоханна даже была вынуждена поинтересоваться: «Ты ничего не пишешь мне о [нем]… что-то случилось?» Более чем неделю спустя Тео ответил невесте путаной притчей, в которой сравнивал «людей, страстно желающих чего-то», с подсолнухами: «Невозможно запретить им всегда поворачиваться лицом к солнцу… из-за этого они увядают быстрее!» Винсент, намекал Тео, «безусловно, один из тех людей, которые стремятся к большему и совершают более других». Зная любовь Йоханны к литературе, Тео упомянул безумца Дон Кихота, который, подобно брату, обладал «исключительно добрым сердцем». А затем, быстро сменив тему, перешел к свадебным приготовлениям и любовным излияниям.
Опьяненный мечтами о грядущей жизни, младший Ван Гог пропустил признаки новой беды в Арле. Отметив в письмах невесте, что послания брата становятся все более возбужденными и нервными, Тео бодро посоветовал Винсенту отказаться от грандиозных планов. Соединяя в своем характере набожный стоицизм отца и осторожный фатализм матери, он советовал Винсенту «избавиться от любых иллюзий в отношении жизни» и «принять реальность, какой бы роковой она ни была». Рассказы брата о непрекращающихся галлюцинациях, кошмарах и страхе рецидива казались ему скорее «признаками улучшения, нежели симптомами болезни». Эти проявления – лишь свидетельства «осознания своего недуга», объяснял Тео невесте. Отчаянно пытаясь защитить от любых угроз предстоящую свадьбу, доброе имя семьи и свой последний шанс заполучить счастье, Тео продолжал настаивать, что Винсент страдает лишь от «недомогания», вызванного переутомлением от работы и пренебрежительным отношением к собственному здоровью.
